и обилие спиртного были Рузвельту прямо противопоказаны. К тому же Анна знала, что минувшей ночью отец перенес очередной гипертонический криз, и малейшее отклонение от строгой диеты может стоить ему жизни. Даже если бы он из вежливости выразил желание остаться на обед, ему просто нельзя было бы притрагиваться ни к икре, ни к рыбным и мясным закускам{145}.

Вот Анне и пришлось несколько минут сновать туда-сюда между отцом в лимузине и Молотовым в доме в попытках преподнести отказ как можно вежливее. Англо-русского разговорника у неё не имелось, и ей пришлось призвать на подмогу советского переводчика Павлова. В конце концов, за эти несколько крайне неловких минут Анне удалось убедить Молотова и избежать международного скандала. Засим она впрыгнула обратно в машину, и американская делегация продолжила путь в Ялту, а Черчилль и Сара остались обедать в компании советского наркома иностранных дел и двух его сотрудников. «Вот ведь стреляный воробей, – грубовато отозвалась Анна о Черчилле в своём дневнике, – принял их приглашение, глазом не моргнув [sic], – а мне пришлось их там оставить всё это уплетать без меня!»{146}

Но Анна в то же время упустила возможность стать свидетельницей неловкого положения, в которое отъезд Рузвельта поставил британскую делегацию. Черчилль, как и Рузвельт, успел подкрепиться ланчем на подъезде к Симферополю, и ему в точности так же не терпелось продолжить путь, чтобы перевалить через горы засветло, но, если бы оба западных лидера отбыли, не отдав должного советскому гостеприимству, это могло быть расценено Молотовым со товарищи как глубокое личное оскорбление. И Сара с Уинстоном, всячески скрывая отсутствие аппетита, принялись за трапезу. Лишь после этого выражение глубокого разочарования стало мало-помалу сходить с лиц Молотова, Вышинского и Гусева{147}.

Угощение же оказалось отменным, и Черчилли быстро пожалели, что в дороге плотно закусили сэндвичами с ветчиной. Но вот американцам они их поспешного отъезда так скоро не забудут, – взяли, да и укатили дальше на юго-запад, и задние габариты их «Паккарда» быстро затерялись на фоне клонящегося к закату солнца, как в дешёвом американском вестерне{148}.

Не забудут им этого и Советы, раз уж на то пошло. Некогда британцы и американцы действовали слаженно, выверяя и синхронизируя каждое движение своего казавшегося монолитным союза; слова и дела каждой из сторон идеально дополняли друг друга. Но в последнее время явно наметился раскол в этом единстве, и только что явленное миру обеденное недоразумение служило тому свидетельством. И Советы в ближайшие дни не преминут с радостью воспользоваться наметившимся расколом между союзниками.

VI. 3 февраля 1945 г.

В шесть часов вечера колёса автомобилей американской делегации наконец захрустели по гравию подъездного пути к Ливадийскому дворцу, где у парадного входа их приветствовала заждавшаяся Кэтлин{149}. Лимузин Рузвельта плавно затормозил и остановился перед ступенями дворца, сохранявшего – особенно в ночи – царственно-величественный вид, несмотря на копоть и грязь, от которой так и не удалось отдраить фасад. В отблесках света, лившегося из окон, Кэти ощущала себя хозяйкой огромного за́мка, готовящейся к приёму знатных гостей. Никто её, правда, на это не уполномочивал, но никто и не одёргивал. Конечно, официально она была тут никем, но сам по себе статус дочери человека, прибывающего в следующем после президентского лимузине, делал её самой высокопоставленной на текущий момент американкой в бывшем царском дворце.

Появившегося из машины Рузвельта Кэти воочию видела впервые. С двумя другими великими лидерами союзников она имела честь познакомиться раньше. Сталину её впервые представили на балете в московском Большом театре в октябре 1944 года, а Черчиллей она давно почитала за старых добрых друзей. Кэти даже королеве была представлена на пресс-конференции, состоявшейся через две недели по её прибытии в Лондон в 1941 году, а вот Рузвельта раньше не видела ни разу. Какая-то ирония судьбы, подумалось Кэти, что её первая личная встреча с американским президентом случилась на российской земле. Тем временем вокруг президента засуетился метрдотель столичного «Метрополя», раскланиваясь и угодливо вставляя чуть ли не через слово «ваше превосходительство», будто ему и впрямь доставляет наивысшее наслаждение обхаживать президента США{150}.

Делегаты продолжали выбираться из прибывающих экипажей, и Кэти провожала их в гулкий вестибюль. Топились камины – к вящей радости промёрзших гостей. Справа от вестибюля располагался белый бальный зал, где предстояло проводить пленарные заседания, слева – покои Рузвельта, под которые отвели бывший царский кабинет и столовые, чтобы избавить высокого гостя в инвалидном кресле от необходимости подниматься по лестнице к царской опочивальне. Хотя и сам государь император, согласно преданию, в своей спальне особо не ночевал, а предпочитал укладываться спать каждую ночь в какой-нибудь новой комнате, дабы перехитрить потенциальных злоумышленников.

В ожидании прибытия припозднившихся машин Кэти начала писать обстоятельное письмо своей лучшей подруге Памеле Черчилль с пересказом всех новостей и сплетен о последних событиях. В основном, конечно, Кэти переписывалась с сестрой Мэри, но порою ей хотелось написать именно Пэм. Невестка премьер-министра всегда правильно понимала и оценивала политические проблемы и деятелей, о которых Кэти повествовала в своих письмах из России. Вот и теперь Кэти была уверена, что Пэм лично и близко знакома практически со всеми ключевыми лицами в составе британской и американской делегаций. Пэм и Кэти – обе они принадлежали к элите общества и регулярно получали приглашения на званые обеды и вечера, где бывали лидеры военного времени, и в Лондоне, и в Чартвелле. Сара также принадлежала к элите, но она большую часть своего времени проводила на авиабазе в Медменхэме. Пэм же, физически в Ялте отсутствовавшая, всею душою была там, с ними. Позже, по завершении конференции, Кэти без проблем выберет, с кем из британских делегатов переправить это письмо Памеле в Лондон{151}.

Кэти писала Пэм, что, помимо президента, ей не терпелось познакомиться и с его дочерью Анной, только что проследовавшей за отцом во дворец. Анна с мужем Джоном один раз даже гостили у них в Сан-Валли, вот только сама Кэти к тому времени уже жила в Лондоне, так что и с Анной до сего дня шанса лично познакомиться не имела. Возможно, впрочем, это даже и к лучшему, поскольку Бёттигеры в Сан-Валли могли произвести на Кэти не самое благоприятное впечатление. Дело в том, что Джон Бёттигер, отправившись вместе с Эрнестом Хемингуэем на охоту, ухитрился отстрелить лапу одной из собак Аверелла{152}. Гарриман, кстати, виделся с Анной во время своей последней поездки в Вашингтон и заверил Кэти, что президентская дочь «выглядит “как персик”, цитируя дословно, – сообщала Кэти подруге Пэм. – Как познакомимся, так тебе тут сразу и отпишусь»{153}.

И теперь, как только поток прибывающих гостей иссяк, Кэти первым делом подошла к Анне. Не изменяя себе, Кэти с привычной беззаботной фамильярностью приветствовала её словами: «Добро пожаловать в Ливадию, мать троих детей!» Чуть поодаль метрдотель продолжал суетиться вокруг президента. Наблюдая за этой занятной сценой, Кэти и Анна заговорщически переглянулись и поцокали языками. Этот мэтр, сообщила Кэти президентской дочери, «сервировал и разбирал» обеденный стол «по три или четыре раза в день, <…> экспериментальным путём подбирая наиболее эффектные сочетания хрусталя и фарфора». И ещё во дворце без конца развешивали и перевешивали картины на стенах в различных сочетаниях, дабы создать должную атмосферу для американских гостей, и Кэти «думала, что они никогда уже не угомонятся и не примут окончательного решения!»{154}

До прибытия Рузвельтов Кэти ощущала себя в Ливадии единственной госпожой, но с приездом Анны ситуация изменилась. Едва скинув пальто, Анна тут же выдала множество инструкций. Не видя причин отказывать Рузвельту